Этот рассказ-быль я ещё в детстве услышал от сестры моей бабушки — тёти Лизы. Позже — его пересказывал её муж Андрей, танкист, пришедший с войны с гроздью орденов и медалей на груди.

Худая, костлявая лошадёнка едва тащила телегу в гору. Поскрипывали несмазанные колёса, увязали в грязи. По обочине тянулись тёмно-зелёные ели, обгоревшие пни. Моросил мелкий дождь. Фаина Лазаревна сидела, сгорбившись, под плащом, наблюдала, как с брезента стекают дождинки. «Зачем вызвали в военкомат?» — думала, глядя на спину Пантелея-конюха. Под глазами женщины залегли тёмные круги.
В райвоенкомате было пусто. В одном из кабинетов Фаина Лазаревна, наконец, отыскала высокого, худого военкома. К ней опять вернулся страх.
— Я Одинцова... — выдавила она из себя.
Военком вскинул брови и, тут же нахмурившись, тихо, но твёрдо произнёс:
— Крепитесь, Фаина Лазаревна. Семён Васильевич, ваш муж... Ваш муж пал смертью храбрых, — и, подойдя к столу, тут же протянул ей похоронку и какую-то медаль. — Крепитесь!
Женщина закачалась, пытаясь за что-нибудь ухватиться, и повалилась. Военком едва подхватил её, беременную, под обвисшие локти.
В военкомате, плача и задыхаясь, она мучительно родила сына. Неделю пролежала в больнице. Бледная, с отрешённым взглядом, ехала домой.
Жить ей не хотелось. И только писк ребёнка отвлекал от чёрных мыслей. Она всё вспоминала, как по этой самой дороге, по которой они сейчас ехали с Пантелеем, её Семён уходил на войну. Новобранцы шли, улыбаясь, перебрасывались шутками. Она очень хорошо запомнила весёлые глаза мужа.
На прощанье он только сказал: «Жди!» И, крепко поцеловав её, побежал догонять остальных, ни разу не оглянулся.
Она заплакала... Громко, не стыдясь своих слёз. Конюх, почесав заскорузлыми пальцами рыжую бороду, тяжело вздохнул.
— А и поплачь, бабонька, — сказал он вдруг в пространство. — Не держи горя-то... Поплачь! Это и хорошо, хорошо... К тому ж у тебя теперь забота: сынка надо на ноги подымать!
Дома её ждала сестра Ксения. Она, почти потерявшая зрение, ходила только по дому да иногда топталась в ограде.
Вечером, убаюкав ребёнка, Фаина Лазаревна, подперев рукой щёку, долго ещё смотрела на мерцающую свечу. Потом подошла к большому сундуку, что стоял в углу комнаты, и опустилась перед ним на колени. Долго рылась в тряпках, пока, наконец, не достала со дна белое подвенечное платье с блёстками, в котором когда-то выходила замуж за Семёна. Она взяла платье дрожащими пальцами и, уткнувшись лицом в складки, беззвучно зарыдала. «Сёмушка... дорогой Сёмушка! Да-а-леко ты теперь...»
Так она и уснула у сундука.
Сестра днями сидела с маленьким, которого назвали Сёмушкой, а Фаина Лазаревна работала на лесоповале. Жили впроголодь, питались мёрзлой картошкой, варили баланду из крапивы. Лицо Фаины Лазаревны — худое, вытянувшееся — огрубело, обветрилось.
Сколько слёз пролила она зимними ночами! Только ребёнок поддерживал чуть теплившийся огонёк жизни.
… Война кончилась. Тоска, вечная тоска по Семёну не отпускала.
В одну осень съездила она в деревеньку под Москву, около которой воевал и погиб Семён, но могилки его так и не нашла. Долго бродила по берёзовой роще... А потом купила шафраны и положила букетик к памятнику павшим, стоявшему за селом, на взгорке.
На ферму прибыл новый зоотехник. Одинокий, без одной руки. Ходил быстро, опустив голову. Стал заглядываться на неё, вечерами приходил к палисаднику, пытался вести разговоры.
После этих разговоров Фаина Лазаревна уходила в дом задумчивой и вспоминала те, довоенные свидания. Заветное брёвнышко за околицей, где они встречались с Семёном.
Когда зоотехник опять пришёл, она без обиняков сказала:
— Ты, Михаил Петрович, мужик хороший, я вижу. И душа у тебя — добрая. Но... не пойду я за тебя. Ты уж не обессудь. Замужняя я...
Прошли, протекли годы... Фаина, едва перевалив за сорок, занемогла неизлечимой болезнью.
За день до её смерти вернулся из армии сын.
Вбежав с чемоданом в дом, Семён был поражён видом матери. Она лежала, вся обложенная подушками. Когда мать открыла глаза и улыбнулась через силу, Семён не выдержал и заплакал на её груди.
— Ну вот, я и дождалась, сынок, — протянула она еле слышно и почувствовала, как сын целует её руки.
Соседки утирали глаза.
— А чуб... как у отца, — с трудом произнесла мать и на этот раз надолго забылась.
Она умерла тихо, без слёз. Перед самой смертью наказала, чтобы нарядили её в белое подвенечное платье с блёстками.
Она надеялась там, в другом мире, встретиться с Семёном. И хотелось ей предстать перед ним нарядной.

Валерий ПОЛЕЖАЕВ